Жизнеописание бывшего дьякона Московского Благовещенского собора Федора Иванова.

Можно было бы предположить, что Федор, будучи поставленным «по новым книгам» да еще и в Подмосковье, на то время в патриаршей вотчине, был рукоположен самим патриархом Никоном (согласно постановлениям Стоглавого собора 1551 г. рукополагать в священный сан в определенной местности мог только местный епископ). Однако, вполне вероятно, что Аввакум в последующей полемике с Федором (см. ниже) не упустил бы этого факта, добавив к характеристикам своего духовного сына, и без того не лестным, несколько довольно крепких выражений.

Через какое-то время по рукоположении «по перехожей грамоте» Федор стал числиться священнослужителем Богородицкого придела дворцового Благовещенского собора в Москве[4]. Место дьякона Федор получил по протекции князя С.М. Одоевского[5]. Возможно, что этим благоволением он обязан был своим выдающимся качествам. На новом месте ему давали какие-то особые поручения, выходившие за пределы его службы. Так, на одном из допросов он ссылается на свою командировку в Переяславль Рязанский, как на нечто известное правительству[6]. Профессор Д. Поспеловский вскользь отмечает, что Федор был довольно близок к патриарху Никону, однако серьезной аргументации этой гипотезы не приводит[7]. Митрополит Макарий (Булгаков) утверждает, что Федор принимал активное участие в качестве справщика московского Печатного двора[8], однако и этому утверждению подтверждения в известных историкам документах не имеется.

Итак, живя в Москве в тревожное и неспокойное время церковной реформы, Федор познакомился с рядом видных ревнителей древляго благочестия: иноком Григорием (Нероновым)[9], игуменом Феоктистом[10], протопопом Аввакумом Петровым, суздальским священником Никитой Добрыниным[11], с игуменом ярославского Толгского монастыря Сергием[12], со многими соловецкими иноками, приезжавшими в столицу. Особенно большое влияние на Федора оказал игумен Покровского «что на Убогих» монастыря Спиридон Потемкин, которого молодой дьякон стал считать своим учителем. Вероятно, бывал Федор и на ученых собраниях в домах просвещенных бояр Сергея Одоевского и Федора Ртищева[13], хотя на допросах у властей в декабре 1665 г. он это отрицал. Однако чаще молодой дьякон общался с демократическими слоями московских книжников, участвуя в собраниях и чтениях в доме у Ивана Трофимова «за Москвою рекою в Садовниках у Козмы и Домьяна»[14].

Впервые дьякон Федор письменно выступил с челобитной к царю по делу о «хульных речах» попа Сысоя в феврале-марте 1666 г. Делу этому сторонники старого обряда придавали большое значение, надеясь использовать его при рассмотрении дела патриарха Никона на готовившемся церковном соборе. Поп Сысой, сторонник опального патриарха, был привлечен к суду по делу о незаконном приезде Никона в Москву в Успенский собор в 1661 г. и сослан в Вологду. Весной 1665 г. он в пьяном виде «богохульныя и жидовския речи говорил на Спаса нашего Исуса Христа, в слух многим людем,  по делу-де Христа жиды распяли за воровство его»[15]. В поданной Федором челобитной на имя царя Алексея Михайловича высказывалось предположение «не старых ли жидов отродья, Никонов поборник?»[16], т.е. не является ли поп Сысой последователем ереси жидовствующих? Однако ни русские церковные власти, ни, тем более, греческие иерархи не были заинтересованы в рассмотрении этого дела, опасаясь, что оно может бросить тень на всю церковную реформу патриарха Никона. Таким образом, самая первая челобитная дьякона не произвела на власти никакого впечатления. Также до ареста Федор успел составить т.н. «московские» добавления 1665 г. к «Прению с греками о вере» Арсения Суханова, а также объединить в одну книгу разрозненные сочинения своего учителя Спиридона Потемкина.

В марте 1665 г. дьякон Федор Иванов написал игумену Феоктисту, пребывавшему тогда в Вятке, называя его своим другом, благодарил его и епископа Вятского Александра за то, что они своими письмами «посетили и возвеличили» его, просил Феоктиста умолить вятского архиерея, чтобы тот порадел о Церкви и чтобы они «собрали от книг хоть маленькое собраньецо об аллилуйе и сложении перст»[17], обещая выслать им из Москвы любые новые книги, которые потребуются. Писал он и о том, что царская грамота о возвращении протопопа Аввакума из ссылки не пошла и что сам он, Федор, подал челобитную об освобождении Аввакума царскому духовнику Лукиану, но тот «с великою яростию» бросил ее в глаза подателю. К письму Федор приложил и полученное им из Мезени письмо Аввакума.[18]

Под арест дьякон попадает лишь в конце того же года, когда правительство круто взялось за «церковных мятежников». Семен Денисов в «Винограде духовном» обвиняет в аресте Федора напрямую архиереев Павла Крутицкого и Илариона Рязанского – «Иларион Рязанский и Павел Крутицкий завистию яти и гневом надувшеся, насочиша цареви на Феодора, подвигше того на озлобление»[19].

В ноябре более десятка сторонников старого обряда перевозятся из Сибири в Москву, некоторых из них ссылают на север (перевезти на суд было много легче из северной Мезени, нежели из сибирской глуши). 9 декабря (даты даны по старому стилю) настает черед Федора. Он взят под стражу и отведен в Кремль на двор Крутицкого митрополита Павла. Отобранные крестовым дьяком Никитой Казанцем келейные книги Федора были переданы митрополиту Павлу, а письма «домовыя и выписки из книг всякия» отправлены в Тайный приказ[20]. Под арестом дьякону предстояло пробыть долгие пять недель.

На первом допросе, учиненном арестованному в первый же день, дьякон показал, что слышал от протопопа Аввакума, будто «о книгах новыя печати собор будет» и что протопопа предупредили присланные от царя люди «чтоб терпел до собору»[21], тем самым подтвердив свое личное знакомство с одним из лидеров церковной оппозиции.

Сообщил Федор и о том, что он уже не служит по новым Служебникам[22], так как они противоречат старым, и назвал других, которые также не служили по новым книгам. После допроса дьякон был отдан патриаршему старцу Сосфену и посажен на цепь.

Во время допросов впервые из уст сторонника старого обряда вырвались слова осуждения самого царя. Митрополит Павел Крутицкий, допрашивавший Федора, в пылу спора неосмотрительно заметил, что он не против старых книг и старого обряда, но не видит зла и в новых, поэтому не желает вносить раздор в Церковь и покоряется царскому желанию сохранить церковное единство. Федор на это резко ответил: «Добро угождати Христу Богу и Церковь Его управливать святую Матерь нашу и православных пастырей Ея и учителей, а не лице зрети тленнаго царя и похоти его утешати! Вы тем лестным оправданием своим хощете угодити земному царю смертному…» (II, 211).

В конце апреля 1666 г. начался соборный суд, где московский государь вместе с восточными патриархами попытался разрешить дело четырех главных противников богослужебной реформы (то были священник Никита Добрынин, дьякон Федор, протопоп Аввакум и священник Лазарь из Романова-Борисоглебска. Впрочем, последнего еще не привезли из ссылки, поэтому дело его разбиралось заочно).

11 мая Федор подал собору «письмо», в котором после эсхатологического введения с указанием на последнее отступление он сравнивал новые обряды и богослужебные тексты со старыми. Главным его аргументом была несогласованность между собою текстов разных новопечатных изданий. Кроме того, на самом соборе он резко отзывался «о начальственнейших правителях … церкви» и, нимало не стесняясь сонма епископов, «изблева яд змеиный от уст своих и отрыгнул слово злоклеветное и ложное… на святейшие патриархи греческие»[23]. Этим судьба его была решена окончательно. Через два дня, 13 мая 1666 г., дьякон Федор вместе с протопопом Аввакумом был расстрижен и предан проклятию в Успенском соборе Кремля. «Огнепальный протопоп» позднее вспоминал об этом так: «ввели меня в соборной храм и стригли по переносе[24] меня и дьякона Феодора, потом и проклинали; а я их проклинал сопротив; зело было мятежно в обедню ту тут»[25]. В своем письме Федор рассказывает: «… егда изведоша мя из церкви, и аз, грешный, … светлым гласом проповедах истинну, сложа в руке своей крестное знамение, и горе то воздвиг, и возопил к народу: «За сию истинну стражду и умираю, братия, и за прочия догматы церковныя!»»[26].

Через два дня узников привезли в Николо-Угрешский монастырь. Царь Алексей Михайлович возложил на местного игумена Викентия (управлял монастырем в 1666-1672 гг.), пользовавшегося особым царским доверием, задачу склонить Аввакума со товарищи на сторону власти. В Угрешу приезжал и сам государь, но с мятежниками встречаться не стал, а только, «около полатки вздыхая»[27], походил возле места заключения.

Не темница сломила узника, а беспокойство о семье. Опасаясь, чтобы жена «безвестнаго ради сослания, напрасной смерти не предала себя и души своея не погубила»[28], Федор вынужден был покориться, подписав 2 июня отречение от заблуждений.

26 августа 1666 г. по случаю рождения сына Ивана царь приказал освободить Федора, а вместе с ним и также покаявшегося попа Никиту Добрынина, и перевезти их обратно в Москву.

На очередном допросе «в приказе Патриарше» бывший дьякон «перед преосвященным собором о прелестях своих покаяния принес и прощения просил»[29]. На покаяние его послали в Покровский монастырь, «что на убогих дому», «к Павлу краснощокому на двор»[30]. Там он написал «обличение на Никоновы новшества» и челобитную царю «дабы повелел Никонова отложити предания, древнее же отеческое неизменно держати благочестие»[31]. Вскоре Федор бежал из-под стражи, взяв с собою жену Аксинью Алексеевну[32] и сына, «убежавши, рек в себе: «Лутше ми умрети, нежели соблазнити единаго от малых, верующих вправе»[33]. В своем, написанном позднее, письме к «отцам и братии» он оправдывается вспышкой гнева на неправедные действия властей, заявивших, будто покаявшиеся старообрядцы испугались пыток. Где пряталась семья, установить точно не представляется возможным, однако спустя какое-то время Федор, очевидно, укрыв родных в безопасном месте, сам явился властям[34]. Причиной этого в том же «послании» он называет нежелание, чтобы за него страдали другие, безвинно схваченные и, вероятно, подвергнутые пытке: «егда услышах, яко ищут мя прилежно… и другов моих по Христе стали истязовати…, тогда аз паки пришел сам свою душу за них положити, а их чтобы свободили, пожаловали»[35].

Здесь Федор снова проявил «покорство» и около двух месяцев жил на Патриаршем дворе, а затем был отправлен в ссылку в Троице-Сергиев монастырь, где провел более года. Находясь в этой ссылке, видимо, в сравнительно благоприятных условиях, Федор продолжил свои занятия историей Церкви и догматическим богословием, пользуясь богатой монастырской библиотекой и, заодно, получая известия о происходивших в Москве событиях. Его поведение в монастыре, а также возобновление сношений с московскими старообрядцами явились причиной нового соборного суда.

В ноябре 1666 г. в Москву прибыли два первосвятителя Православной Церкви: Паисий, «милостию Божиею папа и Патриарх великого града Александрии и судия вселенной», и Макарий, «милостию Божиею Патриарх Божия града Антиохии и всего Востока». Собор открылся под председательством самого государя Алексея Михайловича, где, кроме обоих патриархов, присутствовали четыре митрополита русских, шесть греческих (из Никеи, Амасии, Иконии, Трапезунда, Варны и Хиоса), один грузинский и один сербский, шесть русских и два греческих архиепископа, пять епископов, более пятидесяти архимандритов, игуменов и протопопов. Присутствовал и весь синклит царский. Заседания открылись 1 декабря 1666 г. Задачей этого собора было рассмотрение дел как оставившего свою кафедру патриарха Никона, так и его оппонентов. Кроме того, надлежало дать оценку проведенным бывшим патриархом реформам.

Собором утверждается книга Симеона Полоцкого «Жезл правления», официальное мнение Церкви о раскольниках, где о протопопе Аввакуме и его соратниках сказано следующее: «ныне же новоявлшимися отступники Никитою, Аввакумом, Лазарем, Феодором, Феоктистом, Спиридоном со суемудреными пустынниками и прочиими оторгнувшимися от единства церкви и своя богоненавидимая блядилища составляющими и строящыми… Велия буря и нестерпимое волнение ударяет ныне на храмину Божественныя церкви чрез злохульныя уста Никитины и его единомысленников: Лазаря попа, Аввакума, Феодора диакона и прочих, клевещущих, яко несть предание святых отец, еже треми персты первыми крест святый на себе воображати православным людем»[36].

Кроме того, собор принял следующие решения:

«1) покоряться во всем, без всякого сомнения и прекословия, святой Восточной и апостольской Церкви Христовой;

2) неизменно хранить следующие повеления:

а. принимать новоисправленные книги и по ним править все церковное Божие славословие;

б. Святой Символ веры глаголати без прилога «истиннаго»;

в. «аллилуйя» в учиненных местах, то есть где она читается или поется с присовокуплением «Слава Тебе, Боже» — троить, а не сугубить;

г. знамение честнаго Креста изображать на себе тремя первыми перстами десной руки, не иначе…

ж. в архиерейском и священническом благословении употреблять перстосложение именословное»[37].

Примечательна анафема, вынесенная собором на сторонников старого обряда. Стоит привести ее целиком, потому что, руководствуясь ей, власть впоследствии оправдает свои репрессии против Аввакума и его соузников: «Аще ли же кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святей Восточной Церкви и сему освященному собору или начнет прекословити и противлятися нам, и мы таковаго противника данною нам властию от Всесвятаго и Животворящаго Духа: аще будет от освященного чина, извергаем и обнажаем его всякаго священнодействия и благодати и проклятию предаем; аще же от мирскаго чина, отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святаго Духа и проклятию предаем, яко еретика и непокорника, и от православнаго всесочленения и стада, от Церкви Божией отсекаем яко гниль и непотребен уд, дондеже вразумится и возвратится в правду покаянием. Аще ли кто не вразумится и не возвратится в правду и пребудет во упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен и не прощен, и часть его и душа со Иудою предателем, и с распеншими Христа жидовы, и со Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камение и древеса да разрушатся и да растлятся, а той будет неразрешен и не разрушен и яко тимпан, во веки веков. Аминь»[38].

Второй суд над старообрядцами состоялся на соборе летом 1667 г. Ожидая его, Федор и написал на волю письмо, в котором рассказывал друзьям о расстрижении его и протопопа Аввакума и объяснял причины своего покаяния.

«Собор действовал по довольно странной программе», — замечает
С.А. Зеньковский. — «Сначала он судил обвиняемых, затем принимался за выработку общих норм, на основе которых, казалось, только и можно было предъявлять обвинения»[39]. Вновь поставленный пред лице иерархов 4 августа 1667 г. Федор «всех архиереов и вес собор неправославными нарече… и ни в чем не повинился и прощения не просил»[40].

Вызывает некоторое недоумение факт, что приговор Федору был вынесен лишь в конце февраля 1668 г., тогда как Аввакума, Лазаря и Епифания осудили уже 17 июля 1667 г. Вероятно, задержка связана с тем, что церковная и светская власти пытались все-таки образумить расстригу-дьякона, в очередной раз наставить его на путь истинный. Это может свидетельствовать и о том, что образованность Федора, его проповеднический и писательский талант и авторитет были общеизвестны и общепризнанны. Как бы то ни было, Федор был упорен в своих взглядах и 21 февраля 1668 г. вышел указ о предании бывшего дьякона «градскому суду» и ссылке его в Пустозерск, куда уже были отправлены трое остальных его «со-дельников».

Ссылке предшествовала казнь «хулнаго и клеветнаго языка лишитися отсечением»[41]. Наказание это было весьма суровым. Инок Епифаний, также лишенный сана и наказанный подобным образом несколько раньше Федора, так описывал свои ощущения: «на Москве как первой язык мой палач отрезал, тогда яко лютая змия укусила, и всю утробу мою защемило, и до Вологды тогда у мене от тоя болезни кровь шла задним проходом»[42].

20 апреля Федора доставили в северо-печорский край, в так называемый Пустозерский острог, где уже находились Аввакум, Лазарь и Епифаний. Пустозерск в XVII в. считался наиболее суровым по режиму местом заключения и одним из самых отдаленных и глухих населенных пунктов русского государства. И без того затруднительное, сообщение с ним весной и осенью прекращалось вовсе. Трудности усугублялись северным климатом, выдержать который мог не каждый. Поэтому в Пустозерск ссылались только наиболее опасные государственные преступники, лишенные всяких надежд на освобождение и обреченные на верную смерть.

Поместили бывшего дьякона сначала «за кораулом з береженьем на особном на пустом дворе, от прежних колодников порознь»[43].

Первоначальные условия ссылки были весьма мягкими, «наивно-русскими, чуждыми западных систем – инквизиции и коммунизма»[44]. В письме семье протопопа Аввакума на Мезень Федор так описывает место заключения: «Тюрьмы нам зделали по сажени, а от полу до потологу – головой достать»[45]. Стража только лишь наблюдала за пребыванием узников на месте, ничем особо не стесняя их в проповеди. Шло активное общение заключенных с внешним миром. Федор в том же письме к семье Аввакума вспоминает об их ночном посещении неких Алексея и Поликарпа: «Мы з батюшком ис темницы нощию, пособием Божиим и направлением святых ангел своих хранителей, вышли к брату Алексею в дом, и тут побеседовали, и с Поликарпом вашим, мезенцом»[46].

Узники получали с воли продукты – Федор вспоминает о присылке с Мезени «прежде крупок овсяных…, а ныне яшныя мучки и крупок яшных и гречневых», надеется на получение в следующей посылке полпуда меду, «и аще дорог мед, и вы, светы, не купите, да деньгами мне пришлите по зиме»[47].

С волей ведется активная переписка. Причем не только с родней или единомышленниками (А.В. Карташев отмечает в качестве регионов, охваченных «пустозерской агитацией», всю Сибирь, Нижегородский Керженец и Боровск[48]). Федор пишет об отправленных Лазарем и Аввакумом посланиях «царю да Асафу патриарху, молчаливому потаковнику прелести сатанине»[49]. Посылаются и полемические труды – так, книга «Ответ наш о православних догматех» (иначе называемая «Ответ православных»), составленная преимущественно Федором, была переправлена для переписки и распространения среди «верных» на Соловках и в Москве. В этой книге утверждалась единственность русского Православия: «Прежнее наше благочестие, благочестие старых книг Московского государства великого, не едини древние вселенские патриарси, бывшие при прежних благочестивых царех похваляху и удивляхуся. Нигде несть такия правыя веры якоже в Московском государстве; аще и быша и еще есть в иных землях вера христианская, но много с ересьми смешашася; а такия уже под солнцем веры чистыя несть, какова в русстей земли»[50]. Однако о настоящем времени русского Православия автор с грустной иронией заметил: «Последнее развращение наста. Нынешние златоусты, греческие и русские,… антихристу путь уготовлят»[51]. «Ответ» был задуман как, своего рода, учебник по богословию, справочная книга для всех сторонников «старого обряда».

Тут следует заметить, что «за период ссылки узниками… было организовано своеобразное подпольное «издательство». Тематические сборники сочинений пустозерской четверки, составлявшиеся чаще всего коллективно, редактировались самими авторами и передавались ими для переписки искусным писцам, жившим как в самом Пустозерске, так и в Окладниковой слободе на Мезени[52]. Переписанные рукописные сборники часто вновь возвращались к авторам, где вычитывались и заверялись собственноручными подписями, а затем переправлялись… в Москву, Поморье, и в другие места для последующей переписки и распространения»[53]. О том свидетельствует Федор в письме к сыну Аввакума Ивану: «ты, братец Иван, порадей о пользе церкви Христовы опасно и сотвори так, как отец приказал вам: в Соловки пошли, и к Москве верным. И тут давай списывать верным человеком, иже довольны будут и иных научити, а списовали бы добрым письмом»[54].

Письма закладывались в тайники в деревянных крестах, которые изготовлял инок Епифаний (всего он вырезал их более 600), или в древках бердышей стрельцов, помогавших исповедникам старой веры более или менее бескорыстно.

В 1670 г. до Москвы дошли челобитные Аввакума и Лазаря и «Ответ православных». Реакция последовала незамедлительно – с новым указом царя в апреле того же года в Пустозерск прибыл стрелецкий полуголова Иван Елагин. До Пустозерска полуголова успел побывать на Мезени, где исполнил царский приговор над сторонниками старого обряда – были казнены юродивый Федор (ученик и духовный сын Аввакума) и Лука Лаврентьевич (ученик Аввакума, москвич, добровольно последовавший в ссылку на Мезень вместе с семьей протопопа). Сыновья Аввакума (Иван и Прокопий), также приговоренные к повешению, принесли покаяние и были вместе с матерью посажены в земляную тюрьму.

14 апреля «на Фомины недели в четверток» состоялась вторая казнь пустозерцев. Узники шли, по свидетельству неизвестного очевидца, «никако унывше, вкупе народ благословляли и прощались, светлым лицем, весели, в своем благочестии непоколебимо стояли»[55]. Инок Епифаний вспоминает в своем «Житии» о казни так: Иван Елагин «поставил нас пред собою, и наказ стал прочитати. Тамо у них писано величество царево и последи писано у них сице: «Веруете ли вы в Символе веры в Духа Святаго не истиннаго[56]? И тремя персты креститися хощете ли по нынешнему изволу цареву? Аще приимете сии две тайны, и царь вас вельми пожалует». И мы отвещали ему противу наказу сице: «Мы веруем и в Духа Святаго, Господа Истиннаго и Животворящаго, а тремя персты креститися не хотим: нечестиво то». И по три дни нудили нас всяко сии две отступныя вещи приняти, и мы их не послушали. И они нам за то по наказу отрезаша языки и руки отсекоша»[57]. «Взяли диякона Федора: язык вырезали весь же, ставили кусочик небольшой во рте, в горле накось резан; тогда на той мере и зажил, а после и опять со старой вырос и за губы выходит, притуп маленько… И говорит ясно против прежнева и чисто»[58], вспоминает Аввакум. Кроме вторичного усечения языка, Федору отрубили поперек ладони правую руку. Легче всех обошлись с Аввакумом – не без заступничества царя Алексея Михайловича приговор был ему вынесен самый мягкий – «вместо смертной казни» содержать в земляной тюрьме на хлебе и воде.

Однако содержание всех узников после казни резко ухудшилось. В письме своему ученику Семену Крашенинникову, которое датируется исследователями второй половиной 1673 г., Аввакум с немалой долей иронии пишет: «покой большой и у меня, и у старца, милостию Божиею, — где пьем и едим, тут, прости Бога ради, и лайно испраждняем, да складше на лопату, да и в окошко!.. Мне видится, и у царя того, Алексея Михайловича, нет такова покоя»[59]. Епифаний в более скорбных красках подтверждает нерадостную картину: «обрубиша около темниц наших струбы, и осыпаша в темницах землею, и тако погребоша нас живых в землю з горькими и лютыми язвами. И оставиша нам по единому оконцу, куды нужная пища приимати и дровишек приняти»[60]. Отстроенная тюрьма представляла собой четыре сруба, обсыпанных землей. Каждый из них был обнесен тыном, и все вместе – общим острогом.

Почти сразу же после казни обострились взаимоотношения узников[61]. Если до того они тесно общались, сообща работали[62], писали вместе челобитные государю (так, историками-медиевистами установлено, что Федор был соавтором Аввакума в написании по крайней мере одной челобитной царю[63]), то теперь между ними вспыхивают, уже не таясь, разногласия. Возможно, конфликт психологически был связан и с ужесточением режима, и с нервной обстановкой возможного перевода заключенных в другие места. Так или иначе – узники уже пишут порознь, не особо согласовывая свои «граматки» с другими. Так возникает спор между Федором с одной стороны и Аввакумом и Лазарем – с другой. Причина спора заключалась в различном понимании спорящими сторонами некоторых богословских понятий. Аввакум в нескольких своих посланиях на волю был настолько неканоничен, что повергал в смущение даже своих ближайших, ортодоксально настроенных друзей. Не случайно впоследствии старообрядцы даже пытались отрицать принадлежность соответствующих сочинений Аввакуму, а признававшие их истинность подвергались особым гонениям в своей же среде[64].

В начале 1672 г. Аввакум дал знать на свободу: «У меня здесь диавол от десных ссору положил, — в догматах считалися да и разбилися. Молодой щенок, Федор дьякон, сын духовной мне, учал блудить над старыми книгами и о Святей Тройце предкнулся, и о Христово во ад сошествии и о иных, догматствуя по никониянски, нелепотно. В Книге моей написано[65] и послано к вам о Господе. Аз же, не утерпев безумию его, и слышати не мог хулы на Господа Бога моего, отрезал его от себя и положил под клятвою, не ради внешних досад, — ни никакоже! — но ради бесстудства его на Бога и хулы на старых книг. Буди он проклят, враг Божий!»[66]. К слову, Семен Денисов (а вслед за ним и все старообрядцы т.н. поморского согласия) считает это прение «баснословным» (т.е. ложным)[67], что, конечно же, не соответствует истине.

В «Книге обличений», написанной специально, чтобы урезонить Федора, горячий Аввакум не стесняется в выражениях по отношению к оппоненту: «Фетька отщепенц, от никониян рукоположенец», «блудишь, пиша и глаголя о Святей Троице», «суровы велиары в тебя вошли», «Федор, веть ты дурак! как тово не смыслишь?», «Лазарь и бранил тебя за сие, а уж я на тебя и плюнул», «блядин сын, собака косая, дурак, страдник!»[68]. С тем же жаром, с каким прежде он обличал Никона и «никониан», Аввакум нападает на бывшего дьякона, рассылая верным людям своим письма с призывом «не примешатись сему скверному сыну моему духовному, врагу Божию Федору»[69]. Мало того, он требует «аще кто где узрит ево письма подметныя, предавайте огню Господа ради, яко в них яд пишет мног сокровен»[70].

Профессор С. Смирнов считает, что вся эта «неласковость» по отношению к духовным детям была «обычным литературным настроением протопопа Аввакума; она подчас вызывалась не очень важным проступком духовного чада»[71]. Весь ворох брани, высыпанный на Федора, по мнению Смирнова, это всего лишь средство «поворчать», «пожурить», «искусить» духовного сына[72]. Согласна с этим предположением и современная исследовательница древнерусской литературы Н.В. Понырко[73]. Однако в данном случае можно не согласиться с этим предположением – распря Аввакума и Федора шла достаточно долго и все попытки примирения со стороны бывшего дьякона оставались без ответа.

Как бы то ни было, Федор пытался привлечь на свою сторону Епифания и Лазаря, и за это доставалось ему вдвойне. Лазарь отчасти поддерживал заблуждения Аввакума, Епифаний же занял нейтральную позицию. Федор писал: «и свои друзи мене проклинают за несогласие с ними в вере же, во многих догматех, болши никониянских! Они убо, протопоп Аввакум и поп Лазарь, начали Троицу на трех престолех исповедати, и трибожну, и трисущну глаголют…»[74].

Сначала Аввакум просто угрожал Федору жестокой расправой: «Тако ты… написал во своих бляцких письмах, их же Бог дал мне в руки, а ты их шишом хотел выслать, рабом Божиим на смуту и на погибель. Да Христос-от не солгал, рекше: «Аз есмь пастырь добрый»[75], и прочая. Небось, глядит и караулит воровство ваше, а нам, бедным, открывает по силе нашей. Дай токо срок, о Христе будут у меня и никонияня, твои возлюбленные, в руках, такие же, что и ты, прелагатаи, блядины дети, всех вас развешаю по дубю. Ну вас к чорту, ненадобны вы Святей Троицы, поганцы, ни к чему не годны…»[76].

От слов протопоп перешел к делу. В «Послании сыну Максиму» Федор вспоминает случай, когда Аввакум подучил охранявшего узников сотника поймать бывшего дьякона, тайно выбравшегося из ямы, чтобы навестить друзей. «И велел (сотник) меня ухватить стельцом в тыну нага суща. И яша мя, и начала бити зело без милости двемя дубцы великими стоящаго, и все тело мое избиша нагое до крови. Аз вопих: «Господи, помилуй!» И посем связаша руце мои опако[77], и к стене привязали, и знобили на снегу часа с два. А друзи мои зрящее мя и смеющеся» (I, 147). Помимо этого Аввакум – при содействии стрельцов же – выкрал у Федора самодельную книжицу о «всех спорных статьях со клевреты[78]» (I, 147), «лиска с три выдрал лукавно, и те лиски послал на Русь братьям нашим, перепортя писание мое, еже бы мене обвинили, а его бы учение оправдали» (I, 147-148). «И сия вся писания изгубил он у меня по зависти бесовской», — вздыхал Федор. – «Аще бы не меня сохранял Христос, давно бы аз убиен бых до смерти: друзи мои ненавидят мя».

Кроме того, злопамятный Аввакум, зная, что по весне в тюрьме Федора собирается талая вода «и велия нужда бывает от нея, близ колена на помост всходит»[79], также научил охранника-стрельца «просечь борозду к избе, да паче притекает сверху вода»[80]. Федор оказался в холодной весенней воде по колено и лишь по горячим молитвам Господь избавил его от напасти.

Аввакум же ничуть не раскаивался в своих действиях. Противники – из никониан ли или из своих – для него всегда были врагами Божиими, еретиками, на которых не распространяется заповедь о любви к ближнему. «Рассуждай глагол Христов, — пишет он в толковании на 26 зачало Евангелия от Луки[81], — своего врага люби, а не Божия, сиречь еретика и наветника душевнаго уклоняйся и ненавиди, отрицайся его душею и телом… С еретиком какой мир? Бранися с ним и до смерти и не повинуйся ево уму развращенному»[82].

Вероятно, духовными чадами Аввакума и было уничтожено значительное число писаний Федора, особенно говоривших о богословских расхождениях между узниками.

Несмотря на возникшие разногласия, мягкий по характеру Федор продолжал почтительно относиться к своим духовным отцам, сообщая о них на свободу так: «Подвижники они и страстотерпцы великия, и стражют от никониян за церковныя законы святых отец доблественне, и терпение их и скорби всякия многолетныя болши первых мучеников мнится ми воистину» (I, 150).

Январь 1676 г. ознаменовался взятием царскими войсками Соловецкого монастыря, поддерживавшего старые обряды, и смертью всего лишь на 47м году жизни царя Алексея Михайловича. На престол взошел 14тилетний Феодор Алексеевич, и узники стали надеяться на скорое освобождение. Аввакум написал молодому царю челобитную: «Милостив буди мне, Господи… Помилуй меня, Алексеич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитися, о тебе люди Божия расточеннныя радуются, что Бог дал нам державу крепкую, незыблему. Огради ми, отрасль царская, и не погуби мене со беззаконьми моими, ниже в век враждовав, соблюдеши зол моих, зане ты царь мой, и аз раб твой… Аще не ты по Господе Бозе, кто нам поможет?»[83]. Однако позицию свою в отношении умершего государя Аввакум смягчить не захотел (здесь чувствуется некоторое влияние, пусть и косвенное, Федора Иванова, считавшего, что по смерти царь сидит в глубокой и узкой яме, мучаясь «скован до суднаго дне» (II, 221)): «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит — слышал я от Спаса, то ему за свою правду»[84].

Слезные моления не помогли. Новый царь к старым противникам никакой жалости не чувствовал.

В августе 1676 г. предполагалось отправить узников в Кожеозерский и Спасо-Каменный монастыри (первый находился в Архангельском крае, второй – в Вологодском). Приказ ужесточал и без того суровый режим заключения — надлежало «держать их в тех монастырех под самым крепким началом, з большим бережением, чтобы они ис тех монастырей не ушли никоторыми делы, и никого к ним припускати не велеть и говорить с ними никому ничего не давать, и писем бы никаких у них никто не имал, и к ним ни от кого нихто не приносил никоторыми делы»[85].

Однако что-то в бюрократическом государственном аппарате забарахлило и, несмотря на все указы нового царя, узники остались в Пустозерске[86]. Режим ничуть не смягчился. Пустозерский воевода П.Г. Львов отписывает в Новгород об обязанностях нового караула: «Аввакума с товарищи, в тюрьме, в розных прежних избах, в которых они посажены, принять и беречь накрепко, чтобы они не ушли, и никово к ним припускать, и говорить ни с кем и чернил и бумаги дават отнюдь не велел, и над стрельцами приказал смотреть накрепко, чтобы никакова дурна не учинили»[87].

К сожалению, никаких документов о казни пустозерских узников не сохранилось, поэтому нельзя сказать точно, действительно ли сожжение («жестокая, чуждая России, заимствованная с Запада, огненная казнь»[88] по слову А.В. Карташева) имело причиной «великия на царский дом хулы» или же виной были «хулы на Церковь».

Если внимательно посмотреть на законодательство того времени, то можно обнаружить весьма любопытный указ царя Алексея Михайловича, изданный в 1675 г. и касающийся старообрядцев, которым, скорее всего, и руководствовались при определении меры наказания пустозерцам: «Раскольников, которые Восточной Апостольской Церкви не повинуютца, говорить многажды, чтобы они от того расколства престали и покаяние принесли и на истину обратились. И буде которые не покорятца и в познание не придут, и тех раскольников сжечь»[89].

Как бы то ни было, в феврале 1682 г. царь Федор спрашивает у созванного им церковного собора, как ему поступить с раскольниками. Связано это было со все увеличивавшейся старообрядческой пропагандой как на окраинах российского государства, так и в самой Москве[90]. Собор уклонился от точного ответа, рекомендовав действовать «по государеву усмотрению». Тем самым, Церковь передала противодействие старообрядчеству в руки светской власти. Судьба пустозерских узников была решена. Некоторые исследователи
(старообрядец Ф.Е. Мельников, синодальный чиновник П.И. Мельников (Печерский)) считают, что на решение государя о казни повлиял патриарх Иоаким[91].

В Страстную Пятницу, 14 апреля того же года, Аввакум, Федор, Лазарь и Епифаний были сожжены в деревянном срубе. Можно предположить, что перед лицом скорой смерти и Суда Господня они, как православные христиане, простили друг другу все причиненные обиды. О том можно встретить упоминание лишь в «Винограде Российском»: «оный дивный Феодор диакон… пред самым и в самом часе кончания, простився благословися у предобляго Аввакума, и друг друга друголюбезне лобызавше, исходным целованием…»[92].

К сожалению, не представляется возможным установить точное время, когда дьякон Федор был причислен старообрядцами к лику святых мучеников. Так, например, Русская Православная Старообрядческая Церковь ещё сразу после февральской революции 1917 г. канонизировала всех пострадавших во время гонений XVII века, вероятно, в их числе и Аввакума с соратниками. Древлеправославная Церковь канонизировала на Освященном Соборе 1988 г. из всех пустозерских узников одного лишь протопопа Аввакума, дав ему весьма лестную характеристику. Руководствуясь ей можно понять, почему Федор, каявшийся в своих заблуждениях перед «никонианами», остался без внимания[93]. Тем не менее, мы располагаем доказательствами, что дьякон Федор почитался среди старообрядцев как священномученик, по крайней мере, с конца XIX века. Этим периодом датируется первая известная нам икона всех четверых пустозерских сидельцев из Покровского храма на Рогожском кладбище.