Судьба Михновской общины

Судьба Михновской общины

 Для сподвижников протоиерея Понтия Рупышева его святость была очевидна. Духовная прозорливость, дар проповедничества, привлекавший души верующих, многочисленные чудеса исцелений по его молитвам, еще при жизни Михновского подвижника сделали его известным далеко за пределами епархии. По свидетельству сестер, и после смерти отца Понтия они не переставали ощущать силу его молитв^[1]. Его могила стала почитаемым местом, куда приходили помолиться не только сестры, но и многочисленные паломники. Приходили, чтобы поставить свечку, набрать земли с могилки. В 1939 году над могилой была построена деревянная часовня-усыпальница, которую в 1940 году сменила каменная, выстроенная по проекту Владимира Павловича Крутько, духовного сына отца Понтия. В ней была установлена гробница из белого мрамора, на которой перед фотографией отца Понтия стояла лампада. Маслом из лампады как святыней помазывались паломники, приходившие почтить память Михновского пастыря.

Поток людей не прекратился в войну, и даже увеличился^[2]. Люди желали оставаться в общине, однако отсутствие духовного руководства в лице старших сестер, сосланных в войну в ссылку, некоторое время не позволяло принимать новых членов т. к. интенсивная духовная жизнь по уставу, соблюдение постов, нелегкий труд на полях и частое богослужение, требовали от насельников немалой самоотдачи, конечно, при чутком пастырском руководстве. Таким духовником и был отец Понтий, своими трудами и молитвами организовавший и направлявший общинную жизнь. Последние годы жизни, после тяжелой болезни, когда уже было ясно, что ему остается немного времени, отец Понтий стал меньше показываться на людях и больше времени уделять духовным нуждам старших сестер^[3]. Как показало время, в лице сестер Корецких он подготовил духовных руководителей для общины, предвидя времена, когда ей придется выживать в условиях гонений уже нового политического строя. «Общину ждут трудные времена, но она сохранится», – говорил отец Понтий^[4].

Трудные времена наступили сразу после смерти Михновского пастыря. Спустя год после начала Второй мировой войны в августе 1940 года Литовская Республика была присоединена к СССР. В Виленском крае появились войска Красной Армии, и в Михново стали приезжать комиссии, которые осматривали хозяйство и исследовали жизнь общины. Тщетно пытались объяснить сестры, почему они так живут: «цель же нашей жизни им нельзя было сказать, их ослепленный ум ее не понимал. Для них жизнь наша казалась очень странной, бессмысленной и темной. Да, для их глаз и понятия она и была темной, так как мы жили совершенно противоположно жизни всего мира. Им странным казалось, что у нас нет никаких развлечений светских. Приезжали красноармейцы, политруки и комсомольцы»^[5].

Некоторое время новая власть михновцев не трогала, однако беда была не за горами. 14 июня 1941 года Варвара Николаевна и Анастасия Николаевна были арестованы, на станции Векшня погружены в вагоны, и вместе с еще 47 арестованными отправлены в ссылку^[6]. На прощание Анастасия Николаевна успела сказать сестрам, чтобы те «держались любви, смирения, послушания друг другу, держались бы строгости духа Батюшки, и чтоб не отходили от Господа»^[7]. Местом ссылки стал Алтай и затем Коканд, Узбекская ССР^[8]. Имущество общины было описано, сестры готовились к повторным арестам, так как стало известно, что их тоже будут вывозить. «Мы стали подготавливаться к вывозу, потому что по всему было видно, какой мог быть нам ответ.  В то время забыли все о своих личных состояниях, все вошли в одну жизнь, не стали останавливаться на себе, чувствовалось великое единство духа и крепкая взаимная любовь, чего до этого времени никогда не замечалось. Подготавливались к вывозу: сушили сухари, приготовляли кое-какие вещи, были розданы всем деньги. Эти дни были такие тяжелые, что и выразить той тяжести нет слов. Всегда в напряжении и ожидании, что вот сейчас приедут и скажут cобираться; если бы это было неожиданно сделано, то все пережили бы сразу, а нам было известно, что нас ожидает вывоз, только день и час был неизвестен»^[9]. Однако события неожиданно повернулись в другую сторону. 22 июня началась война Германии и СССР, и на грузовиках, которые были предназначены для вывоза общины, в спешке уезжали красноармейцы^[10].

Чудом спасшиеся Мария Николаевна Шафалович и ее муж Вячеслав Платонович стали помогать в управлении хозяйственной частью общины. Это было большое облегчение для остальных сестер, которым было очень тяжело одним принимать важные решения в условиях военного времени. Приходилось, несмотря на все невзгоды, неустанно заботиться о хозяйстве, присматривать за домашними животными. Немецкие войска, проходившие мимо имения, требовали продукты, забирали овес из амбара. Начался падеж скота на участках, пришлось резать коров. Михновцы стали тяжело болеть. По свидетельству сестер, в это время они молились отцу Понтию, помня его предсказание о том, что общину ждут тяжелые времена, но она сохранится^[11]. «Хотя и тяжело было, но Господь укреплял. Если бы кто раньше сказал, что нам придется так жить, то сказали бы тому, что это не по силам для нас, и мы не вытерпим, но как это случилось неожиданно, то не было когда думать, что нет сил, а пришлось всецело самостоятельно входить в новый образ жизни, какую Господь устраивал»^[12].

Ссылка старших сестер, война, болезни, лавиной обрушились на сестер. Казалось, что православной общине, членами которой в основном были женщины, не выдержать всей тяжести испытаний. Однако именно тогда стали проявляться плоды веры, посеянной отцом Понтием. Несмотря на собственные нужды, исполняя заповедь о любви к ближнему, михновцы стали помогать пленным советским солдатам, которых гитлеровские войска свозили в лагеря в соседние имения. По свидетельству историков, фашисты не выделяли достаточно средств на содержание военнопленных, и среди них была очень высокая смертность^[13]. Борис Александрович Петухов, зять Марии Николаевны Шафалович (Корецкой), посетив лагерь военнопленных в соседнем имении Андриево, получил у немецкого конвоя разрешение часть советских пленных приводить в воскресение и по другим праздникам в церковь в Михново. Из Вильно для них был приглашен священник Николай Миронович, который проводил исповедь и служил литургию. Многие были обращены тогда в веру, впервые исповедовались и причащались. После литургии михновцы делали обед для пленных, раздавали крестики, рукавицы, портянки, стирали белье. Подарки получил даже немецкий конвой.

По просьбе сестер пленных пускали под конвоем в общину помогать по хозяйству. Впоследствии этот факт в советское время был преподнесен как факт безжалостной эксплуатации общиной пленных. Однако обвинения были беспочвенными. Пленных лечили, одевали, кормили и специально приглашали священника для исповеди и Причастия. Пленные просто рвались в имение, и когда пришлось расставаться, все плакали, и члены общины, и пленные. На прощание Мария Николаевна выдала всем по 10 рублей. По воспоминаниям сестер, Вячеслав Платонович потом случайно встретил в Вильно этих пленных, которых готовили к вывозу в Германию: «Они, узнав Вячеслава Платоновича, сняли шапки и громогласно попрощались с ним. Один даже выступил из ряда, за что его могли тут же на месте расстрелять, так как им это строго запрещалось, но, слава Богу, с ним этого не случилось»^[14]. Для михновских сестер национальность, гражданство, не были важны. Следуя примеру отца Понтия, они не вникали в политику. Помогая ближним, они руководствовались лишь Евангельскими мотивами, и в каждом страждущем они видели Христа.

В 1942 году был рукоположен в сан священника духовный сын отца Понтия Константин Авдей. Это было большое облегчение для общины, так как отец Павел Томашевский часто болел, и михновцам приходилось приглашать священника из города. Владыка Сергий (Воскресенский) редко бывал в Литве, и Константин Авдей долго не мог с ним встретиться для совершения хиротонии^[15]. Необходимость пастырского окормления заставила общину искать другие пути, и Константин поехал в Минск к митрополиту Пантелеимону (Рожновскому), который хорошо знал отца Понтия и общину. В 1936 году архиепископ Пантелеимон, посетив Михново и познакомившись с бытом сестер, сказал такие слова: «Высокой жизнью живете, выше монахов». Позднее в виленской газете «Русское слово» от 12 июля 1936 года была помещена его статья «Немонашеская обитель наших дней», в которой владыка так описал свои впечатления: «жизнь в общине очень строгая, постническая, в постоянном труде и покорности Духу Святому. Владелицы имения вкушают скудную пищу вместе со всеми насельниками… И это при постоянном тяжелом труде. Тем не менее все радостны, здоровы, довольны. Очень любят свой пост, свое воздержание и рады, что Господь дает им силы и возможность вести подвижническую жизнь. Всюду чистота, порядок, какая-то особая тишина, мирность, точно «веяние тихого ветра», как в повествовании о пророке Илии»^[16]. Именно владыка Пантелеимон (Рожновский) и совершил иерейскую хиротонию отца Константина. Позднее факт рукоположения в другой епархии стал причиной временного запрета со стороны виленского священства служить в епархии. Однако по ходатайству Вячеслава Платоновича приехавший в Вильно митрополит Сергий (Воскресенский) разрешил отцу Константину служить, напутствовав такими словами: «Идите, пасите стадо в духе отца Понтия»^[17]. Отец Константин служил в общине с небольшими перерывами около 50 лет, скончался в 1999 г. и похоронен на погосте возле Михновской церкви.

С мая 1942 года в Михново стал увеличиваться поток паломников, которые стремились посетить могилу отца Понтия. Приходили даже дети и просили оставить их жить в общине. Михновцы в этом видели пробуждение душ к духовной жизни, очень радовались, однако оставить всех не могли. Лишившись духовно опытных старших сестер, которые после смерти отца Понтия руководили членами общины, они не могли взвалить на себя всю тяжесть и ответственность за судьбу новых членов. «Иногда бывало так тяжело, что казалось, что нет больше сил нести тяжесть жизни, и когда окончательно изнеможешь от тяжести жизни, тогда явится помощь от Господа и дорогого Батюшки, и опять воспрянешь духом и получишь силы для дальнейшего несения креста. Казалось, что все было хорошо, но скорбь о дорогих нашим сердцам старших всегда больно и со слезами проходила душу и сердце. Особенно тогда было тяжело и больно, что нет с нами дорогих наших старших, когда случались какие неустройства в жизни внешней и внутренней, когда постигали скорби душевные и искушения, хотелось бы открыть кому свою душу, и нет кому открыть свое горе, свою печаль, и невольно слезы градом посыплются. Всегда мы просили Господа ускорить возвращение к нам Анастасии Николаевны и Варвары Николаевны»^[18].

Следующий 1943 год тоже принес немало испытаний. На участках от болезней умирали братья и сестры общины. На второй неделе Великого поста 4 марта (по ст. стилю) умерла, так и не увидев своих детей, Анастасия Дементьевна Корецкая. Ко всему прочему, Вячеславу Платоновичу пришлось хлопотать, чтобы не были призываемы в службу в немецкие войска братья общины. Было опасение, что могут забрать и девушек на работы в Германию. Много опасности было и со стороны партизан, которые нередко в то время нападали на селения, сжигали постройки. Немцы, узнав, что кто-то кормил партизан или как-то помогал им, сжигали целые семейства и даже деревни. Все трудности михновцы переживали с надеждой на помощь Божию и молитвы отца Понтия. «Мы вступили на самостоятельный путь жизни. И в часы тяжких скорбей и тяжестей нет к кому прильнуть, и нет кому поддержать во время падения. И вот именно только здесь и имеешь надежду на помощь Господа, Божией Матери и дорогого Батюшки, что они лишь одни с высот небесных придут к нам на помощь. И если бы не Их святая Помощь, то мы давно бы уже пали и не вынесли тяготы жизни этого времени, только с минуты на минуту ждали возвращения дорогих старших и имели надежду, что с их возвращением воскреснет наша жизнь, и воскреснут наши скорбные души, и тогда радостно забьются наши изболевшие сердца»^[19].

В 1944 г. Тургельский район, к которому относилась местность, где располагалась община, заняла Армия Крайова. Польские партизаны заняли имение, выселив из дома сестер. Община серьезно стала опасаться за свое существование и за жизнь насельников. По воспоминаниям сестер, из соседних деревень стали приходить люди, желавшие посмотреть, как их будут расстреливать. Однако репрессий не было. В июне немцы стали отступать, и в область опять пришла советская армия. В Михново 10 дней располагался штаб Красной Армии. Несколько братьев забрали в войска. Это был сильный удар для общины, которая в разгар полевых работ лишилась рабочей силы. Пришлось нанимать людей и платить им зерном. В октябре имение опять заняли солдаты Красной Армии, которые жили около трех месяцев. Больших притеснений не было, однако сестер частенько изматывали расспросами об их жизни, остававшейся непонятной для неверующих солдат.

18 августа 1945 года, в день Ангела отца Понтия, община получила первое письмо от Анастасии Николаевны и Варвары Николаевны. Завязалась переписка, однако долгожданная встреча последовала лишь спустя год. За это время от болезней умерло несколько братьев и сестер. Среди насельников общины были опасения новых арестов, так как НКВД часто вел допросы членов общины. Следователь среди прочего спрашивал сестер: «Кто был Рупышев и почему Вячеслава Платоновича и Марию Николаевну не вывезли в 41-м году?»^[20].

Возвращение старших стало большим облегчением для измученных войной михновцев. Первым делом по возвращении старшие сестры посетили могилку отца Понтия. По случаю их приезда отец Константин служил молебен в домовой церкви. «Сколько радостных слез было вылито во время молебна. Да, дождались мы радости, но наших милых и дорогих, приехавших, не радость ожидала и ни отдых, а скорби и труды, скорби из-за нас и труды с нами. Получив радость возвращения дорогих старших, казалось, что уже будем жить не в таких скорбях; но грех и диавол не спит, все на свое манит, потянулись другие скорби и испытания, как внутренние, так и внешние со стороны власти. Носятся слухи, что нас раскулачат, все заберут, загребут, старших увезут, молодых возьмут в колхоз, старых в богадельную. Такие и им подобные слухи шли одни за другими, так что если бы не надежда на помощь и хранение Божие, то можно было бы прийти в отчаяние; да, тут только может одна сила Божия сохранить и покрыть от всего зла, так как от людей ждать помощи невозможно»^[21].

Окончание войны знаменовало начало нового, советского периода в жизни Литовской республики. В 1945 г. на Виленскую кафедру был назначен архиепископ Корнилий (Попов), бывший обновленческий епископ, проведший в расколе около 20 лет^[22]. Вызвав к себе отца Константина, он выразил отрицательное отношение к нему и общинной жизни в Михново, пригрозив даже отстранить от служения самого отца Константина. Это было очень неожиданно для всех. Понимая, что владыка не знаком с ситуацией, не имел возможности познакомиться с жителями имения и его уставом, в общине было решено послать делегацию из сестер с целью рассказать о жизни в Михново и пригласить владыку посетить имение. Архиепископ Корнилий встретил делегацию прохладно. От посещения отказался, сказав, что посетит, «если судьба забросит», однако отца Константина пообещал не забирать^[23].

В 1947 году, 12 июля, на праздник Петра и Павла, владыка Корнилий все же посетил общину. Судя по отчету уполномоченному, написанному им спустя несколько дней, причиной визита стали слухи о почитании в общине памяти отца Понтия как святого^[24]. В имении владыка лично убедился, что михновцы действительно прикладываются к изображению на могиле отца Понтия. Факт народного почитания Михновского пастыря был воспринят архиепископом Корнилием отрицательно, так как, по его мнению, оно могло иметь место только после соборного прославления^[25]. Распоряжением архиепископа членам общины было приказано прекратить «этот обман с корыстной целью», убрать все изображения отца Понтия и запереть часовню-усыпальницу^[26]. Михновцы выполнили приказ, о чем приходской совет доложил архиерею письменно^[27].

О посещении Михново архиепископ Корнилий проинформировал уполномоченного по делам Русской Православной Церкви В.П. Гущина, который позднее, в том же 1947 году, тоже посетил общину. Визит отразился в отчете Гущина председателю Совета по делам РПЦ при СМ СССР Г.Г. Карпову^[28]. В нем, помимо упомянутого эпизода с архиепископом Корнилием 12 июля, Гущин сообщает следующее: «Такая община в Литовской республике одна. Существует она с 1922 года. Организована эта община на базе помещичьей усадьбы. Все средства производства и домашний скот обобществлены, питание общественное <> Выборного правления в общине нет. В каждой отрасли хозяйства поставлен старший. Ежедневно проходит церковное богослужение, имеется 2 священника»^[29]. Гущин также навел справки относительно общины у Заместителя Председателя СМ Литовской ССР В.И. Писарева. Последний сообщил, что община ему хорошо известна, и принимаются меры к ее юридическому оформлению, в соответствии с требованиями проводимой в республике сельскохозяйственной кооперацией. Писарев выразил надежду, что руководство общины будет поставлено соответствующее, однако отметил, что с государством община рассчитывается сельхозпродуктами «аккуратно и полностью», но перейти на устав сельскохозяйственной артели не согласна, а хочет принять устав коммуны, на основе которого фактически и существует^[30].

В епархиальном отчете за 1947 год архиепископ Корнилий снова подверг критике верующих общины за почитание почившего отца Понтия, которое проявлялось, в частности, в помазании маслом из лампады с гробницы, в уверенности в целебной силе песка c могилы, почитании фотографии как иконы и пр. Не понравился ему и устав духовной жизни в Михново. Строгие порядки, откровение помыслов, пост, частое причащение Св. Таин, по словам архиепископа Корнилия, стали причиной самомнения членов общины. Однако в чем же это самомнение проявлялось, архиепископ не указал. «Своеобразный культ обыкновенного священника» – дал он такую оценку увиденному в Михново, назвав Корецких ненормальными, а протоиерея Понтия Рупышева – «странным»^[31]. Особенное недовольство архиепископа вызвало духовное руководство старших сестер младшими. После смерти отца Понтия Варвара Николаевна и Анастасия Николаевна действительно взяли на себя попечение о духовном окормлении общины, храня и соблюдая устав, оставленный почившим священником, и помогая другим сестрам в духовной жизни там, где не требовалось священнодействий со стороны священника. Такое руководство архиепископ Корнилий назвал узурпаторством, будучи недоволен, что вновь назначаемые в Михново священники, по его словам, не в состоянии подчинить общину своему руководству^[32]. Это было правдой, так как ежедневные богослужения, тяжелый труд и послушания создавали в общине монастырский уклад жизни, и не всякий мог вполне понести это бремя без соответствующего опыта или решимости. Назначаемым священникам приходилось в своей личной жизни менять обычный приходской устав на монастырский, что, по меньшей мере, было большой для них неожиданностью. Не все могли приноровиться к такой жизни, однако, изменить общинную жизнь у них тоже не получалось. Отсутствие соответствующего опыта просто не позволяло назначаемым священникам влиять на духовную жизнь общины. Михновцы свято хранили устав отца Понтия, прибегая к советам духовно опытных сестер Корецких, на что священники и обижались. Живущий в общине заштатный протоиерей Павел Томашевский был полностью солидарен с сестрами Корецкими и сложившейся традицией руководства духовной жизни старшими общины. Фактически, по словам архиепископа Корнилия, такой порядок привел к тому, что роль священника сводится только «до технических исполнений своих обязанностей и молитвы». Одним из таких священников был бывший иподиакон и келейник владыки Корнилия, которого архиепископ назначил в общину в качестве настоятеля Михновской Скорбященской церкви с указанием изучить жизнь общины. Не справившись с поставленной перед ним задачей, этот священник стал запугивать сестер, угрожая вывезти «к белым медведям». Конфликт был заглажен уполномоченным в пользу общины^[33].

Не желая признавать такого образа жизни, архиепископ Корнилий наложил запрет на почитание отца Понтия. Было предписано изъять все фотографии священника, а сестер Корецких он отлучил от причастия на 40 дней «за самовольное облечение себя правом духовного руководства с претензией «благословлять» членов общины»^[34]. Требования архиепископа были выполнены. Фотографии были сняты, часовня-усыпальница закрыта «для сторонних ради пресечения поклонения пред могилой не объявленного Церковью «праведника», и чтобы не разносили землю и фотографии в свои дома посетители»^[35]. Сестры Корецкие «оставили свои претензии на духовное руководство», однако архиепископу Корнилию этого показалось мало. Понимая, что традицию, сложившуюся в Михновской общине, добровольно разделяли все ее члены, он потребовал клятвенного отречения от прежних порядков. Был составлен, и в храме, в присутствии благочинного Виленского округа отца Нила Кульчицкого, произнесен текст, смысл которого сводился к тому, что без благословения Высшей Церковной Власти — Святейшего Патриарха Алексия, чтя память духовного руководителя протоиерея Понтия Рупышева, многие из членов общины «перешли незаметно для себя к почитанию о. Понтия Рупышева по внешности свойственному почитанию праведников», что выразилось в выше указанных действиях^[36]. Далее следовали клятвенное обещание впредь не повторять никакого религиозного почитания отца Понтия и список членов общины, в котором значилось 97 человек^[37].

Однако спустя несколько месяцев в докладе Миссионерскому Совету при Священном Синоде архиепископ Корнилий написал, что предпринятые им меры по уничтожению «понтиевщины», как он назвал общинную жизнь, не достигли результата. Как оказалось, члены общины отправились в Москву для доклада Святейшему Патриарху Алексию с просьбой об открытии для посещения часовни-усыпальницы покойного настоятеля. Такой ход явно был неожиданным для самого владыки Корнилия. Сетуя на страницах доклада о таком упорстве, он попросил Совет обратить на это явление особое внимание ввиду «грозящей опасности Православию на виленщине со стороны так называемой, понтиевщины и помочь к уничтожению понтиевщины – не открывать входа в усыпальницу о. Понтия»^[38].

Поездка делегации от Михновской общины в марте 1948 года к Патриарху Алексию (Симанскому) стала кульминационным моментом конфликта. Как оказалось, Патриарх, в бытность свою викарным епископом в Петрограде, был знаком с отцом Понтием, который служил тогда в той же епархии. Он вспомнил отца Понтия, отзывался о нем одобрительно и с уважением и сказал: «Вы правильно делаете, что почитаете память своего Батюшки»^[39]. Архиепископу Корнилию было направлено письмо, в котором Патриарх Алексий сообщил, что считает вполне возможным удовлетворить просьбу членов Михновской общины открыть часовню-усыпальницу отца Понтия и разрешить быть духовником священнику Томашевскому, отстраненному архиепископом^[40].

Казалось, что конфликт улажен, однако результат явно не устроил архиепископа Корнилия. Во время встречи с уполномоченным 24 марта 1948 года он сообщил, что очень взволнован письмом Патриарха и что выполнение просьбы членов общины сделало бы невозможным его дальнейшее пребывание в Литовской епархии. Он сообщил также, что поручил Вильнюсскому духовенству написать протест на свое имя, на основании которого он будет писать письмо Патриарху Алексию (Симанскому). Архиепископ Корнилий просил разрешения сослаться на уполномоченного, который якобы поддерживает его точку зрения, тем более, что «сектантство очень вредно государству». Гущин на такое заявление напомнил архиепископу про 124 статью конституции СССР, согласно которой Церковь в СССР отделена от государства, и не разрешил в письмах Патриарху ссылаться на себя^[41].

Спустя несколько дней общиной была получена резолюция канцелярии архиепископа Корнилия, в которой сообщалось, что «Святейший Патриарх не препятствует проведению епархиальным начальством мероприятий, какие оно считает целесообразными и полезными для Скорбященского прихода – Михновской общины»^[42]. «Мероприятия» последовали незамедлительно. Отец Павел Томашевский окончательно был отстранен от духовничества, а часовню-усыпальницу отца Понтия снова закрыли. Почему Патриарх изменил свое первоначальное решение – неизвестно. Архиепископ Корнилий, однако, был переведен на Горьковскую кафедру, что некоторым образом разрядило ситуацию.

Совершенно иное мнение об общине составил другой владыка, Виленский и Литовский архиепископ, Алексий (Дехтерев), летом 1956 года два раза посещавший Михново. Писатель, автор многих статей в педагогических и художественных журналах, после визита в Михново он написал эссе, которое назвал «Божественный колхоз». Так описал он свои впечатления: «Была прекрасная погода, когда я вторично посетил колхоз трёх сестёр. Сопровождал меня о. митрофорный протоиерей Лев Савицкий. Только-только   мы   выбрались   из   ЗИМа, как к нам поспешила старшая из сестёр Корецких – Мария Николаевна.   Пошли   по   направлению   к   её   дому. Дорога вела чрез длинную, тенистую аллею, обсаженную   двумя   рядами   столетних   буков.   Кое-где   стояли   скамьи.   Казалось, что   я   вступил   в одно   из   дворянских   гнёзд, столь лирически описанное И.С. Тургеневым. Хотелось посидеть на каждой из   скамеек, хотелось остаться одному, чтобы предаться размышлениям о прошлом, таившем   столько   красоты.  Ведь так жили не только гоголевские помещики, так жили и Пушкин, и Фет, и Некрасов, и Тургенев, так жили Гончаров и Салтыков-Щедрин. А уж их-то нельзя обвинить в жестокости.   Нет, так жили   и живут все интеллигенты прошлого и нынешнего века: люди искусств и науки, общественные деятели… Так называемые кулаки никогда так не жили, потому что стремились   утилизировать каждый уголок своей земли, отнюдь не заботясь о красоте. Поэтому не следует удивляться тому, что уголок Меречь-Михново, уголок трёх сестёр Корецких, так красив и уютен. Да, красив и уютен, и весьма значителен   по   тому   укладу   жизни, каковой заложен был батюшкой о. Понтием и поныне поддерживается его преданными последователями. Поистине, отрадно, что такой уголок находится вблизи Вильнюса, и если захочется хотя бы на час – на два отрешиться от городской суеты, всегда можно обрести внутренний покой, преодолев тридцать километров, отделяющих Меречь-Михново от столицы Литвы»^[43].

В послевоенные годы Михновская община отца Понтия не раз испытывала притеснения со стороны советского режима. C 1947 года община была зарегистрирована в Совете по делам РПЦ при СМ СССР, как приходская православная община, а с 1950 уже как колхоз «Михново». Это позволило сохранить хозяйство, трудовой коллектив и, что самое важное, – подвижнический устав. Председателем колхоза был избран Петр Тихонович Гайдарович, авторитет которого, как участника войны, инвалида, нередко помогал михновцам избегать конфликтных ситуаций с советским начальством. Но на самом деле делами в хозяйстве управлял В.П. Шафалович, которого, как бывшего подполковника Царской армии, нельзя было поставить председателем. Аккуратное ведение дел, чуткое руководство, добросовестность и трудолюбие сестер вывело колхоз в лидеры по урожайности и продуктивности животноводства^[44]. Равных в районе Михновскому колхозу не было, что неоднократно отмечалось в отчетах республиканских властей, а также периодической печати того времени^[45]. Свою продукцию колхоз не раз представлял на сельскохозяйственных выставках на ВДНХ^[46]. Уполномоченные вынуждены были констатировать парадоксальную ситуацию сложившуюся в колхозе: под видом сельскохозяйственной общины действовала монастырская коммуна, которую, однако, власти не хотели разгонять по причине ее высоких сельскохозяйственных показателей в районе. Так описывал сложившуюся ситуацию уполномоченный В.П. Гущин в отчете: «Исключительную сложность представляет для меня задача дать правильную оценку религиозной общине Меречь-Михново, принявшей в период коллективизации устав сельскохозяйственной артели. В этой общине и у священника этого прихода Авдея К.И. я был, присутствовал на богослужении в церкви, долго беседовал со священником Авдеем, с некоторыми из членов этой общины, и вынужден признать, что с таким явлением в религиозной жизни и практикой коллективного сельского хозяйства я встретился впервые. Не случайно, я помещаю раздел о Меречь-Михновской общине в докладе по монастырям. Организация этой общины на 3-х хуторах имения помещика Корецкого, основанной на сельскохозяйственном производстве и религиозных убеждениях относится к периоду 1923 года. <> Шафалович со дня принятия общиной устава сельскохозяйственной артели бессменный заместитель председателя правления. Председателем, который не играет в нем никакой роли, избран участник Отечественной войны, член общины. В период пребывания в этой общине я убедился в следующем: принятие устава сельхозартели общиной явно фиктивное и это подтверждается следующими обстоятельствами. Начисление трудодней и распределение по ним доходов артели сводится в к тому, что все якобы начисленное на трудодни ссыпается в общий склад и расходуется по усмотрению общины. Питаются все в общей трапезной, одежду покупают по решению общины, или как выражаются члены общины между собою «как решит семья». Скот формально разделен на общественный и индивидуальный, но настолько фиктивно, что как выразился священник Авдей: – «никто из членов отдельного двора не знает, какой масти корова принадлежащая этому двору». Да и сами «дворы» фикция, потому, что созданы сверху по несколько человек, а не по принципу крестьянской семьи. <>В этой «артели» есть несколько старожилов, в прошлом имевших семьи и сохранивших остатки этих семей. Все остальные члены ее не семейные и браков нет. <> В обычное богослужение, на котором я присутствовал, причащалось после исповеди свыше 90 чел., т. е. почти все взрослое население этой сельскохозяйственной артели. Священник Авдей в беседе со мной сказал, что исповеди и причастие у них частое явление, и для него это утомительно. Заметив, что это на меня произвело впечатление, он добавил, что «нельзя же отказать в этом старушкам, которые стремятся к частым исповедям». В действительности на исповеди и причастиях участвует поголовно вся молодежь, которая является членами этой общины»^[47].

Религиозная жизнь в советском колхозе стояла костью в горле властей. Формальных оснований для закрытия передовой артели не было, однако, тот факт, что это был единственный в Советском союзе колхоз без парторганизации, в котором жили активной религиозной жизнью, конечно, не мог остаться незамеченным. Феномен религиозного колхоза был известен члену ЦК КПСС Суслову^[48]. Уполномоченные задавали центру недоуменные вопросы – что делать с «лжесельскохозяйственной артелью, решающей не социалистические, а религиозные задачи?». В ответ центральное руководство информировало, что рассматривать артель как монастырь, с применением к ней соответствующих законных рамок, оснований нет. «Главное, по мнению Совета, заключается в том, чтобы соответствующие организации упорно и настойчиво вели среди членов артели разъяснительную работу и научно-атеистическую пропаганду, и другие мероприятия по отвлечению их от влияния церкви»^[49].

Религиозную жизнь действительно старались контролировать. В одно из посещений председателя райисполкома михновцам было велено убрать из общественной столовой иконы и прекратить общую молитву перед трапезой^[50]. Память об отце Понтии снова оказалась под запретом. Часовню-усыпальницу опять пришлось закрыть, и посещение гробницы дорогого общине пастыря стало невозможным. В Михново зачастили ретивые партийные функционеры, которым не давало покоя отсутствие в колхозе коммунистов и членов комсомола. Привозили и показывали фильмы в духе атеистической пропаганды, на которых сестры, уставшие от полевых работ, спали^[51]. Случались и другие происшествия. Так, в 1948 году все имущество общины чуть было не подверглось проводимой в республике национализации.  Председатель волисполкома описал храм и все постройки в хозяйстве как причтовые, и общине пришлось доказывать, что не хозяйство с постройками являются принадлежностью церкви, а наоборот, церковь является одной из построек хутора и построена на личные сбережения^[52].

Православную общину в виде колхоза терпели до начала хрущевских гонений на Церковь. В 1960 году приехавшая делегация партийных функционеров обнаружила председателя колхоза «Михново» молящимся в церкви. Это было последней каплей. В январе 1960 года в газете «Известия» появилась разгромная статья «Артель или скит?», в которой автор разоблачал «лжеколхоз» и «эксплуатацию одурманенных религиозным фанатизмом людей». «Новая жизнь, которую принесла крестьянам коллективизация, влила в сердца тружеников деревни радость созидательного труда, открыла доступ свету и культуре. А уклад михновщины держит по сей день десятки людей в невежестве, темноте и духовном порабощении», – гласил текст^[53]. Вскоре последовали санкции. Колхоз «Михново» был ликвидирован и включен в состав совхоза «Табаришкес». Ликвидационная комиссия описала все имущество, отобрали даже тюль, половые щетки и мост через реку Меречанку^[54]. В Михново запретили прописывать новых людей, полагая, что со временем община просто вымрет. Строго следили, чтобы в общину не приезжали молодые люди в качестве паломников, и тем более не оставались там на постоянное место жительства. Все это фактически было следствием ужесточения антирелигиозных мероприятий того времени^[55]. В эти нелегкие годы сестры поддерживали связь с прот. Николаем Гурьяновым, который с большой любовью к михновцам и уважением к памяти отца Понтия утешал их в своих письмах^[56].

Со временем община действительно стала численно уменьшаться и «стареть». В конце 70-х, в течение 3-х лет умерли сестры Корецкие^[57], понемногу отходили в мир иной пожилые насельники и насельницы общины. Однако уничтожить общину православных верующих безбожному режиму не удалось. От своей веры и образа жизни, заповеданного отцом Понтием, михновцы не отказались и сумели вынести все невзгоды атеистического времени. Община сохранилась, являясь, вплоть до развала СССР, частью совхоза «Табаришкес». В 1991 году в общине оставался 61 человек. В основном это были старушки, которые с трудом могли выполнять хозяйственные работы. С 1990 года, со времени обретения Литвой независимости, власти уже независимой Литвы признали незаконность ликвидации общины, была произведена перерегистрация и принят новый устав. Общине были официально возвращены земли и постройки, хотя и не в полном объеме. Теперь это сельскохозяйственная христианская община «Микнишкес», деятельность которой, согласно уставу, основывается на «взаимном доверии и честном коллективном труде»^[58].

Пророческие слова отца Понтия о том, что община, несмотря на трудные времена, сохранится, исполнились в точности. Его память свято почитается насельниками общины в наше время уже безбоязненно. Часовня-усыпальница отца Понтия уже в новейшее время была переоборудована в храм. В ней был устроен иконостас и освящен престол в честь св. праведного Иоанна Кронштадтского. В летнее время в «часовне», как ее традиционно именуют, совершаются богослужения, после которых служится лития на гробнице Михновского подвижника, которая находится там же. Число жителей обитателей общины — около ста человек, среди которых есть и братья, и сестры, и семейные пары. Люди приезжают и остаются жить в общине не только из Литвы, но и из России, Белоруссии, Украины, Германии^[59]. Периодическая церковная печать называет усадьбу Корецких историческим памятником Православия в Литве^[60].

Существование и процветание общины, пронесшей свое служение Богу и ближнему через все огненные годы лихолетья, в верности заветам своего «дорогого Батюшки», преемственность предания, и по сей день свято хранимого в Михново, являются красноречивым свидетельством духовного масштаба личности отца Понтия, и того, что дело его оказалось основанным «не на песке», но «на камне» (Мф. 7, 24), так что и поныне несет Свет Христов всем, взыскующим его.